Полозкова

[SNIZHOK]

снова не мы

ладно, ладно, давай не о смысле жизни, больше вообще ни о чем таком
лучше вот о том, как в подвальном баре со стробоскопом под потолком пахнет липкой самбукой и табаком
в пятницу народу всегда битком
и красивые, пьяные и не мы выбегают курить, он в ботинках, она на цыпочках, босиком
у нее в руке босоножка со сломанным каблуком
он хохочет так, что едва не давится кадыком

черт с ним, с мироустройством, все это бессилие и гнилье
расскажи мне о том, как красивые и не мы приезжают на юг, снимают себе жилье,
как старухи передают ему миски с фруктами для нее
и какое таксисты бессовестное жулье
и как тетка снимает у них во дворе с веревки свое негнущееся белье,
деревянное от крахмала
как немного им нужно, счастье мое
как мало

расскажи мне о том, как постигший важное – одинок
как у загорелых улыбки белые, как чеснок,
и про то, как первая сигарета сбивает с ног,
если ее выкурить натощак
говори со мной о простых вещах

как пропитывают влюбленных густым мерцающим веществом
и как старики хотят продышать себе пятачок в одиночестве,
как в заиндевевшем стекле автобуса,
протереть его рукавом,
говоря о мертвом как о живом

как красивые и не мы в первый раз целуют друг друга в мочки, несмелы, робки
как они подпевают радио, стоя в пробке
как несут хоронить кота в обувной коробке
как холодную куклу, в тряпке
как на юге у них звонит, а они не снимают трубки,
чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, все в порядке»;
как они называют будущих сыновей всякими идиотскими именами
слишком чудесные и простые,
чтоб оказаться нами

расскажи мне, мой свет, как она забирается прямо в туфлях к нему в кровать
и читает «терезу батисту, уставшую воевать»
и закатывает глаза, чтоб не зареветь
и как люди любят себя по-всякому убивать,
чтобы не мертветь

расскажи мне о том, как он носит очки без диоптрий, чтобы казаться старше,
чтобы нравиться билетёрше,
вахтёрше,
папиной секретарше,
но когда садится обедать с друзьями и предается сплетням,
он снимает их, становясь почти семнадцатилетним

расскажи мне о том, как летние фейерверки над морем вспыхивают, потрескивая
почему та одна фотография, где вы вместе, всегда нерезкая
как одна смс делается эпиграфом
долгих лет унижения; как от злости челюсти стискиваются так, словно ты алмазы в мелкую пыль дробишь ими
почему мы всегда чудовищно переигрываем,
когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
разлюбившими

почему у всех, кто указывает нам место, пальцы вечно в слюне и сале
почему с нами говорят на любые темы,
кроме самых насущных тем
почему никакая боль все равно не оправдывается тем,
как мы точно о ней когда-нибудь написали

расскажи мне, как те, кому нечего сообщить, любят вечеринки, где много прессы
все эти актрисы
метрессы
праздные мудотрясы
жаловаться на стрессы,
решать вопросы,
наблюдать за тем, как твои кумиры обращаются в человеческую труху
расскажи мне как на духу
почему к красивым когда-то нам приросла презрительная гримаса
почему мы куски бессонного злого мяса
или лучше о тех, у мыса

вот они сидят у самого моря в обнимку,
ладони у них в песке,
и они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз
просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас
даже пахнут они – гвоздика или анис –
совершенно не нами
значительно лучше нас

[Larochka]

То, к чему труднее всего привыкнуть —
Я одна, как смертник или рыбак.
Я однее тех, кто лежит, застигнут
Холодом на улице: я слабак.
Я одней всех пьяниц и всех собак.
Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,
Что, похоже, дело мое табак.
Я бы не уходила. Я бы сидела, терла
Ободок стакана или кольцо
И глядела в шею, ключицу, горло,
Ворот майки — но не в лицо.
Вот бы разом выдохнуть эти сверла —
Сто одно проклятое сверлецо.
С карандашный грифель, язык кинжала
(желобок на лезвии — как игла),
Чтобы я счастливая побежала,
Как он довезет меня до угла,
А не глухота, тошнота и мгла.
Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,
Баловала и берегла.
И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.
Чтобы я действительно не смогла.

[Larochka]

В свежих ранах крупинки соли.
Ночью снятся колосья ржи.
Никогда не боялась боли -
Только лжи.
Индекс Вечности на конверте.
Две цыганки в лихой арбе.
Никому не желала смерти.
Лишь себе.
Выбиваясь из сил, дремала
В пальцах Господа. Слог дробя,
Я прошу у небес так мало...
Да, тебя.

***

Надо было поостеречься.
Надо было предвидеть сбой.
Просто Отче хотел развлечься
И проверить меня тобой.
Я ждала от Него подвоха –
Он решил не терять ни дня.
Что же, бинго. Мне правда плохо.
Он опять обыграл меня.
От тебя так тепло и тесно...
Так усмешка твоя горька...
Бог играет всегда нечестно.
Бог играет наверняка.
Он блефует. Он не смеется.
Он продумывает ходы.
Вот поэтому медью солнце
Заливает твои следы,
Вот поэтому взгляд твой жаден
И дыхание – как прибой.
Ты же знаешь, Он беспощаден.
Он расплавит меня тобой.
Он разъест меня черной сажей
Злых волос твоих, злых ресниц.
Он, наверно, заставит даже
Умолять Его, падать ниц –
И распнет ведь. Не на Голгофе.
Ты – быстрее меня убьешь.
Я зайду к тебе выпить кофе.
И умру
У твоих
Подошв.

[SNIZHOK]

- Уходить от него. Динамить!
Все ж природа у них дрянная.
- У меня к нему, знаешь, память -
Очень древняя, нутрянная.
- Значит к черту? Что тут карьера -
Шансы выбиться к небожителям?
- У меня в него, знаешь, вера -
Он мне ангелом-утешителем.
- Завяжи с этим. Есть же средства!
Совершенно не тот мужчина...
- У меня к нему, знаешь, детство.
Детство - это неизлечимо...

[Larochka]

Он глядит на нее, скребет на щеке щетину, покуда несут соте.
"Ангел, не обжившийся в собственной красоте.
Ладно фотографировать - по-хорошему, надо красками, на холсте.
Если Господь решил меня погубить - то Он, как обычно, на высоте".
Он грызет вокруг пальца кожу, изводясь в ожидании виски и овощей.
"Мне сорок один, ей семнадцать, она ребенок, а я кащей.
Сколько надо ей будет туфель, коротких юбочек и плащей;
Сколько будет вокруг нее молодых хлыщей;
Что ты, кретин, затеял, не понимаешь простых вещей?"

Она ждет свой шейк и глядит на пряжку его ремня.
"Даже больно не было, правда, кровь потом шла два дня.
Такой вроде взрослый - а пятка детская прямо, узенькая ступня.
Я хочу целоваться, вот интересно, он еще сердится на меня?"

За обедом проходит час, а за ним другой.

Она медленно гладит его лодыжку своей ногой.

[SNIZHOK]

Помолчи меня, полечи меня, поотмаливай.
Пролей на меня прохладный свой взор эмалевый.
Умой меня, замотай мне повязкой марлевой
Дурную, неостывающую башку.

Укрой меня, побаюкай, поуговаривай,
Дай грога или какого другого варева;
Потрогай; не кожа – пламя; у ока карего
Смола закипает; всё изнутри пожгу.

Такая вступила осень под сердце точненько –
Пьёшь горькую, превращаешься в полуночника,
Мешком оседаешь в угол, без позвоночника,
Как будто не шёл – волок себя на горбу.

Да гложут любовь-волчица, тоска-захватчица –
Стучит, кровоточит, снится; поманит – спрячется;
Так муторно, что и хочется – а не плачется,
Лишь брови ломает, скобкой кривит губу.

И кажется – всё растеряно, всё упущено.
Всё тычешься лбом в людей, чтобы так не плющило,
Да толку: то отмороженная, то злющая,
Шипящая, как разбуженная гюрза.

Становишься громогласной и необузданной,
И мечешься так, что пот выступает бусиной
У кромки волос.
Останься ещё. Побудь со мной.
И не отводи целительные глаза.

[Larochka]

* * *
А ведь это твоя последняя жизнь, хоть сама-то себе не ври.
Родилась пошвырять пожитки, друзей обнять перед рейсом.
Купить себе анестетиков в дьюти-фри.
Покивать смешливым индусам или корейцам.

А ведь это твоё последнее тело, одноместный крепкий скелет.
Зал ожидания перед вылетом к горним кущам.
Погоди, детка, ещё два-три десятка лет –
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим.

Если жалеть о чем-то, то лишь о том,
Что так тяжело доходишь до вечных истин.
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом,
Он становится мне чуть менее ненавистен.

Всё, что ещё неведомо – сядь, отведай.
Всё, что с земли не видно – исследуй над.
Это твоя последняя юность в конкретно этой
Непростой системе координат.

Легче танцуй стихом, каблуками щёлкай.
Спать не давать – так целому городку.

А ещё ты такая славная с этой чёлкой.
Повезёт же весной какому-то
Дураку.

[Larochka]

Когда-нибудь я отыщу ответ.
Когда-нибудь мне станет цель ясна.
Какая-нибудь сотая весна
Откроет мне потусторонний свет,

И я постигну смысл бытия,
Сумев земную бренность превозмочь.
Пока же плечи мне укутывает ночь,
Томительные шепоты струя,

И обвевая пряным ветром сны,
И отвлекая от серьезных книг...
И цели совершенно не ясны.
И свет потусторонний не возник.

А хочется, напротив, хмеля слов
И поцелуев, жгущих все мосты,
Бессовестного счастья, новых строф -
Нежданной, изумрудной красоты;

Бессонницы, переплетений - да! -
Сердцебиений, слившихся в одно...
А что до бренности, так это всё тогда
Мне будет совершенно все равно.

Обрушится с уставших плеч скала:
Меня отпустит прошлых жизней плен.
Мне перестанут сниться зеркала,
И призраки, и лабиринты стен...

И, может, не придется ждать сто лет.
Я знаю - зряч лишь тот, кто пил сей хмель...
Вот в нем-то и отыщется ответ,
И в нем таится истинная цель.

[Джалка]

Было белье в гусятах и поросятах
– стали футболки с надписью «Fuck it all».
Непонятно, что с тобой делать,
ребенок восьмидесятых.
В голове у тебя металл, а во рту ментол.
Всех и дел, что выпить по грамотной маргарите,
и под утро прийти домой и упасть без сил.
И когда орут – ну какого черта, вы говорите –
вот не дрогнув – «Никто рожать меня не просил».
А вот ты – фасуешь и пробиваешь слова на вынос;
насыпаешь в пакет бесплатных своих неправд.
И не то что не возвращаешь кредитов Богу –
уходишь в минус. Наживаешь себе чудовищный овердрафт.
Ты сама себе черный юмор – еще смешон, но уже позорен;
все еще улыбаются, но брезгливо смыкают рты;
ты все ждешь, что тебя отожмут из черных блестящих зерен.
Вынут из черной, душной твоей руды.
И тогда все поймут; тогда прекратятся муки;
и тогда наконец-то будет совсем пора.
И ты сядешь клепать все тех же – слона из мухи,
много шума из всхлипа, кашу из топора.
А пока все хвалят тебя, и хлопают по плечу,
и суют арахис в левую руку, в правую – ром со льдом.
И ты слышишь тост за себя и думаешь – Крошка Цахес.
Я измученный Крошка Цахес размером с дом.
Слышишь все, как сквозь долгий обморок, кому, спячку;
какая-то кривь и кось, дурнота и гнусь.
Шепчешь: пару таких недель, и я точно спячу.
Еще пару недель – и я, наконец, свихнусь.
Кризис времени; кризис места; болезни роста.
Сладко песенка пелась, пока за горлышко не взяла.
Из двух зол мне всегда достается просто
Абсолютная, окончательная зола.

[SNIZHOK]

Обыкновенна с каждой из сторон
И заурядна, как трава у дома:
Не записала модного альбома
И не похожа на Шарлиз Терон.

Не лесбиянка. Не брала Берлин.
Не вундеркинд. Не дочь миллиардера.
Не чемпонка мира, не Венера
И никогда не пела с группой "Сплин".

Не Мать Тереза, не Мари Кюри.
И "Оскар" вряд ли светит, что обидно.
Зато мне из окна весь Днепр видно
И рост мой метр восемьдесят три.

И, если интуиция не врёт,
Назло всем ураганам и лавинам
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед

[Larochka]

Горький запах полыни
И песок из пустыни
На верблюжьем горбе -
Тебе.

Деньги старого скряги,
Две скрещенные шпаги
На фамильном гербе -
Тебе.

Незажившие раны,
Все далекие страны
В подзорной трубе -
Тебе.

Ключ от запертой дверцы
И еще мое средце
Цвета алой зари -
Бери!..

11 апреля 2000 года.

[Larochka]

@@@
Да, дерзость солнца бьет из наших глаз.
Мы избраны. В нас закипают соки.
Мы молоды, сильны и ... одиноки.
Увы, все горы свернуты до нас.

Мы реактивны. Мы идем на взлет.
Мы верим, что в бою несокрушимы.
Но неприступны горные вершины,
И на Олимпе нас никто не ждет.

Там стража грозно смотрит свысока.
Там блещет все. Там все решают деньги.
Покрыты красным бархатом ступеньки,
И поступь небожителей легка.

А в нас кипит честолюбивый яд.
И мучает, и не дает покоя,
И снится нам сиянье золотое,
Овации в ушах у нас гремят,

И, поправляя свой алмазный нимб,
Богини улыбаются лукаво...
Когда-нибудь и нас настигнет слава.
Когда-нибудь мы покорим Олимп.


Ночь с 9 на 10 июня 2003 года.

[Larochka]

Стиснув до белизны кулаки,
Я не чувствую боли.
Я играю лишь главные роли -
Пусть они не всегда велики,
Но зато в них всегда больше соли,
Больше желчи в них или тоски,
Прямоты или истинной воли -
Они страшно подчас нелегки,
Но за них и награды поболе.

Ты же хочешь заставить меня
Стать одним из твоих эпизодов.
Кадром фильма. Мгновением дня.
Камнем гулких готических сводов
Твоих замков. Ключами звеня,
Запереть меня в дальней из комнат
Своей памяти и, не браня,
Не виня, позабыть и не вспомнить.

Только я не из тех, что сидят по углам
В ожидании тщетном великого часа,
Когда ты соизволишь вернуться к ним - там,
Где оставил. Темна и безлика их масса, -
Ни одной не приблизиться к главным ролям.

Я не этой породы. В моих волосах
Беспокойный и свежий, безумствует ветер,
Ты узнаешь мой голос в других голосах -
Он свободен и дерзок, он звучен и светел,
У меня в жилах пламя течет, а не кровь,
Закипая в зрачках обжигающим соком.
Я остра, так и знай - быть не надо пророком,
Чтоб понять, что стреляю я в глаз, а не в бровь.

Ты мне нравишься, Мастер: с тобой хоть на край,
Хоть за край: мы единым сияньем облиты.
Эта пьеса - судьба твоя; что ж, выбирай -
Если хочешь, я буду твоей Маргаритой...


Ночь с 5 на 6 июля 2003 года.

[Dentist]

Вера Полозкова - http://vkontakte.ru/id102381818

Група - http://vkontakte.ru/club147174

ЖЖ - http://vero4ka.livejournal.com/

[Larochka]

@@@
Строки стынут кроподтеками
На губах, что огнем иссушены.
Люди, пряча глаза за стеклами,
Напряженно меня не слушают.

Злое, честное безразличие -
На черта им мои истерики?..
Им машину бы поприличнее
Без метафор и эзотерики,

Им, влюбленным в пельмени с кетчупом,
Что мои словеса воздушные?
Мне понятно ведь это вечное
Ироничное равнодушие!

Они дышат дымком и сплетнями,
В их бутылочках пиво пенится,
Что им я, семнадцатилетняя
Многоумная проповедница?..

Они смотрят, слегка злорадствуя,
По-отцовски кривясь ухмылками:
"Подрасти сперва, моя страстная,
Чай, и мы были шибко пылкими!"

Я ломаю им представления -
Их дочурки дебильнолицые
Не над новым дрожат Пелевиным,
А флиртуют с ночной милицией.

Я же бьюсь, чтобы стали лучшими
Краски образов, чтоб - не блеклыми,
Но...Ты тоже меня не слушаешь,
Флегматично бликуя стеклами...

Ночь с 22 на 23 сентября 2003 года.

[tigra]

****************
Нет, придется все рассказать сначала, и число, и гербовая печать; видит Бог, я очень давно молчала, но теперь не могу молчать – этот мальчик в горле сидит как спица, раскаленная докрасна; либо вымереть, либо спиться, либо гребаная весна.

Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я бледный безумный спамер, рифмоплетствующая взвесь, одержимый заяц, любой эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по правде, уже не рад.

Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала, перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но не денешься никуда.

Все, поставь на паузу, Мефистофель. Пусть вот так и будет в моем мирке. Этот старый джаз, ироничный профиль, сигарета в одной руке.

Нету касс, а то продала бы душу за такого юношу, до гроша. Но я грустный двоечник, пью и трушу, немила, несносна, нехороша. Сколько было жутких стихийных бедствий, вот таких, ехидных и молодых, ну а этот, ясно – щелбан небесный, просто божий удар поддых.

Милый друг, - улыбчивый, нетверёзый и чудесный, не в этом суть – о тебе никак не выходит прозой.

Так что, братец, не обессудь.


****************************

Суть не в том, чтоб не лезть под поезд
или знак «Не влезай – убьет».
Просто ты ведь не Нео – то есть,
не вопи потом, как койот.
Жизнь не в жизнь без адреналина,
тока, экшена, аж свербит –
значит, будет кроваво, длинно,
глазки вылезут из орбит.
Дух захватывало, прохладца
прошибала – в такой связи,
раз приспичило покататься,
теперь санки свои вози.
Без кишок на клавиатуру
и истерик по смс –
да, осознанно или сдуру,
ты за этим туда и лез.

Ты за этим к нему и льнула,
привыкала, ждала из мглы –
чтоб ходить сейчас тупо, снуло,
и башкой собирать углы.
Ты затем с ним и говорила,
и делила постель одну –
чтобы вцепляться теперь в перила
так, как будто идешь ко дну.
Ты еще одна самка; особь;
так чего поднимаешь вой?
Он еще один верный способ
остро чуять себя живой.

Тебя что, не предупреждали,
что потом тошнота и дрожь?
Мы ж такие видали дали,
что не очень-то и дойдешь.
Мы такие видали виды,
что аж скручивало в груди;
ну какие теперь обиды,
когда все уже позади.
Это матч; среди кандидаток
были хищницы еще те – и слетели;
а с ним всегда так –
со щитом или на щите.

Тебе дали им надышаться;
кислородная маска тьмы,
слов, парфюма, простой шанельный
что какое-то будет «мы»,
блюза, осени, смеха, пиццы
на Садовой, вина, такси, -
дай откашляться, Бог, отпиться,
иже еси на небеси, -
тебя гладили, воскрешая,
вынимая из катастроф,
в тебе жили, опустошая,
дров подкидывая и строф;
маски нет. Чем не хороша я,
ну ответь же мне, Боже мой, –
только ты ведь уже большая,
не пора ли дышать самой.

Бог растащит по сторонам нас;
изолирует, рассадив.
Отношения как анамнез,
возвращенья – как рецидив.
Что тебе остается? С полки
взять пинцетик; сядь, извлеки
эти стеклышки все, осколки,
блики, отклики, угольки.
Разгрызи эту горечь с кофе,
до молекулок, до частиц –
он сидит, повернувшись в профиль,
держит солнце между ресниц.
Он звонит, у него тяжелый
день – щетину свою скребя:
«я нашел у скамейки желудь,
вот, и кстати люблю тебя».
Эти песенки, «вот теперь уж
я весь твой», «ну ты там держись».

Все сокровища. Не поверишь,
но их хватит тебе на жизнь.

**********************************

Додано через 11 хвилин
*********

Всё бегаем, всё не ведаем, что мы ищем;
Потянешься к тыщам – хватишь по голове.
Свобода же в том, чтоб стать абсолютно нищим –
Без преданной острой финки за голенищем,
Двух граммов под днищем,
Козыря в рукаве.

Все ржут, щеря зуб акулий, зрачок шакалий –
Родители намекали, кем ты не стал.
Свобода же в том, чтоб выпасть из вертикалей,
Понтов и регалий, офисных зазеркалий,
Чтоб самый асфальт и был тебе пьедестал.

Плюемся люголем, лечимся алкоголем,
Наркотики колем, ****скую жизнь браня.
Свобода же в том, чтоб стать абсолютно голым,
Как голем,
Без линз, колец, водолазок с горлом, -
И кожа твоя была тебе как броня.

*********

лучше йогурта по утрам
только водка и гренадин.
обещай себе жить без драм -
и живи один.

все слова переврутся сплошь,
а тебе за них отвечать.
постарайся не множить ложь
и учись молчать.

Бог приложит свой стетоскоп -
а внутри темнота и тишь.
запрети себе множить скорбь -
да и зазвучишь.

17 января 2009 года.

***********************

Вместо того, чтоб пот промокать рубахой,
Врать, лебезить, заискивать и смущаться,
Я предлагаю всем отправляться [в рифму]
И никогда оттуда не возвращаться.

********************


Сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды, сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, да, о каждом песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль – пока свет очей не пришлет дурацкую смску «Мне очень жаль». Пока в ночь не выйдешь, зубами клацая, ни одной машины в такой глуши. Там уже их целая резервация, этих мальчиков без души.

Детка-детка, ты состоишь из лампочек, просто лампочек в сотню ватт. Ты обычный маленький робот-плакальщик, и никто здесь не виноват. Символы латинские, буквы русские, глазки светятся лучево, а о личном счастье в твоей инструкции не написано ничего.

Счастье, детка – это другие тетеньки, волчья хватка, стальная нить. Сиди тихо, кушай антибиотики и пожалуйста, хватит ныть. Черт тебя несет к дуракам напыщенным, этот был циничен, тот вечно пьян, только ты пропорота каждым прищуром, словно мученик Себастьян. Поправляйся, детка, иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря; из твоей отчаянной нелюбимости можно строить концлагеря.

Можно делать бомбы – и будет лужица вместо нескольких городов. Эти люди просто умрут от ужаса, не останется и следов. Вот такого ужаса, из Малхолланда, Сайлент Хилла, дурного сна – да, я знаю, детка, тебе так холодно, не твоя в этот раз весна. Ты боишься, что так и сдохнешь, сирая, в этот вторник, другой четверг – всех своих любимых экранизируя на изнанке прикрытых век.

Так и будет. Девочки купят платьишек, твоих милых сведут с ума. Уже Пасха, маленький робот-плакальщик. Просто ядерная зима.

7 апреля 2007 года.

[Larochka]

@@@
Взгляд - прочь. Голоса за сценой.
Свет льет из открытой двери.
Я лгу тебе, драгоценный.
Пора перестать мне верить.

Все стихнет, когда ты выйдешь,
Все смолкнет - как бы случайно,-
Ведь алый закат всевидящ,
И он мою вызнал тайну;


Он дерзок. Он торжествует.
Он пурпуром догорает.
Пусть Бога не существует, -
Но Он меня покарает.

Сожжет - вероломной страстью,
Погубит в ее неволе...
Я лгу тебе, мое счастье,
Пытаясь спасти от боли,

От горечи... Тяжесть пауз.
- Эй, ветер! Куда несешься?...
Я лгу тебе, милый Фауст,
Но ты уже
не спасешься...



Ночь с 25 на 26 сентября 2003 года.

[Larochka]

@@@
Они все равно уйдут, даже если ты обрушишься на пол и будешь рыдать, хватая их за полы пальто. Сядут на корточки, погладят по затылку, а потом все равно уйдут. И ты опять останешься одна и будешь строить свои игрушечные вавилоны, прокладывать железные дороги и рыть каналы - ты прекрасно знаешь, что все всегда могла и без них, и именно это, кажется, и губит тебя. Они уйдут, и никогда не узнают, что каждый раз, когда они кладут трубку, ты продолжаешь разговаривать с ними - убеждать, спорить, шутить, мучительно подбирать слова. Что каждый раз когда они исчезают в метро, бликуя стеклянной дверью на прощанье, ты уносишь с собой в кармане тепло их ладони - и быстро бежишь, чтобы донести, не растерять. И не говоришь ни с кем, чтобы продлить вкус поцелуя на губах - если тебя удостоили поцелуем. Если не удостоили - унести бы в волосах хотя бы запах. Звук голоса. Снежинку, уснувшую на ресницах. Больше и не нужно ничего. Они все равно уйдут. А ты будешь мечтать поставить счетчик себе в голову - чтобы считать, сколько раз за день ты вспоминаешь о них, приходя в ужас от мысли, что уж никак не меньше тысячи. И плакать перестанешь - а от имени все равно будешь вздрагивать. И еще долго первым, рефлекторным импульсом при прочтении/просмотре чего-нибудь стоящего, будет: “Надо ему показать.” Они уйдут. А если не захотят уйти сами - ты от них уйдешь. Чтобы не длить ощущение страха. Чтобы не копить воспоминаний, от которых перестанешь спать, когда они уйдут. Ведь самое страшное - это помнить хорошее: оно прошло, и никогда не вернется.

Прихований текст: ... 

А чего ты хотела. Ты все знала заранее.
Чтобы не ждать. Чтобы не вырабатывать привычку.
Они же все равно уйдут, и единственным, что будет напоминать о мужчинах в твоей жизни, останется любимая мужская рубаха, длинная, до середины бедра - можно ходить по дому без шортов, в одних носках.
И на том спасибо.
Да, да, это можно даже не повторять себе перед зеркалом, все реплики заучены наизусть еще пару лет назад - без них лучше, спокойнее, тише, яснее думается, работается, спится и пишется. Без них непринужденно сдаются сессии на отлично, быстро читаются хорошие книги и экономно тратятся деньги - не для кого строить планы, рвать нервы и выщипывать брови.
И потом - они все равно уйдут.
Ты даже не сможешь на них за это разозлиться.
Ты же всех их, ушедших, по-прежнему целуешь в щечку при встрече и очень радуешься, если узнаешь их в случайных прохожих - и непринужденно так: здравствуй, солнце, как ты. И черта с два им хоть на сотую долю ведомо, сколько тебе стоила эта непринужденность.
Но ты им правда рада. Ибо они ушли - но ты-то осталась, и они остались в тебе.
И такой большой, кажется, сложный механизм жизни - вот моя учеба, в ней столько всего страшно интересного, за день не расскажешь; вот моя работа - ее все больше, я расту, совершенствуюсь, умею то, чему еще месяц назад училась с нуля, участвую в больших и настоящих проектах, пишу все сочнее и отточеннее; вот мои друзья, и все они гениальны, честное слово; вот... Кажется, такая громадина, такая суперсистема - отчего же это все не приносит ни малейшего удовлетворения? Отчего будто отключены вкусовые рецепторы, и все пресно, словно белесая похлебка из “Матрицы”? Где разъединился контактик, который ко всему этому тебя по-настоящему подключал?
И когда кто-то из них появляется - да катись оно все к черту, кому оно сдалось, когда я... когда мы...
Деточка, послушай, они же все равно уйдут.
И уйдут навсегда, а это дольше, чем неделя, месяц и даже год, представляешь?
Будда учил: не привязывайся.
“Вали в монастырь, бэйба” - хихикает твой собственный бог, чеканя ковбойские шаги у тебя в душе. И ты жалеешь, что не можешь запустить в него тапком, не раскроив себе грудной клетки.
Как будто тебе все время показывают кадры новых сногсшибательных фильмов с тобой в главной роли - но в первые десять минут тебя выгоняют из зала, и ты никогда не узнаешь, чем все могло бы закончиться.
Или выходишь из зала сама. В последнее время фильмы стали мучительно повторяться, как навязчивые кошмары.
И герои так неуловимо похожи - какой-то недоуменно-дружелюбной улыбкой при попытке приблизиться к ним. Как будто разговариваешь с человеком сквозь пуленепробиваемое стекло - он внимательно смотрит тебе в глаза, но не слышит ни единого твоего слова.
Что-то, видать, во мне.
Чего-то, видать, не хватает - или слишком много дано.
И ты даже не удивляешься больше, когда они правда уходят - и отрешенно так, кивая - да, я так и знала.

И опять не ошиблась.
30/10/2003

[Larochka]

***
Все логично: тем туже кольца, тем меньше пульса.
Я теперь с тоской вспоминаю время, когда при встрече
Я могла улыбчиво говорить тебе: «Не сутулься»,
Расправляя твои насупившиеся плечи,

Когда чтобы зазвать на чай тебя, надо было
Засвистеть из окна, пока ты проходишь мимо.
Чем в нас меньше простой надежды – тем больше пыла.
Чем нелепее все – тем больше необходимо.

И чем дальше, тем безраздельнее мы зависим,
Сами себя растаскиваем на хрящики.

Здравствуйте, Вера. Новых входящих писем
Не обнаружено в Вашем почтовом ящике.



***
Братья силятся в опечатках
Разглядеть имена зазноб –
Я влюбляюсь без отпечатков
Пальцев. Правда, с контрольным в лоб.

Сестры спрашивают о личном
Светским шепотом Их сиятельств –
Я влюбляюсь всегда с поличным.
Без смягчающих обстоятельств.

Фразы верхом, а взгляды низом.
Трусость клопиков-кровопийц.

Я влюбляюсь всегда с цинизмом
Многократных самоубийц.

[SNIZHOK]

снова не мы

ладно, ладно, давай не о смысле жизни, больше вообще ни о чем таком
лучше вот о том, как в подвальном баре со стробоскопом под потолком пахнет липкой самбукой и табаком
в пятницу народу всегда битком
и красивые, пьяные и не мы выбегают курить, он в ботинках, она на цыпочках, босиком
у нее в руке босоножка со сломанным каблуком
он хохочет так, что едва не давится кадыком

черт с ним, с мироустройством, все это бессилие и гнилье
расскажи мне о том, как красивые и не мы приезжают на юг, снимают себе жилье,
как старухи передают ему миски с фруктами для нее
и какое таксисты бессовестное жулье
и как тетка снимает у них во дворе с веревки свое негнущееся белье,
деревянное от крахмала
как немного им нужно, счастье мое
как мало

расскажи мне о том, как постигший важное – одинок
как у загорелых улыбки белые, как чеснок,
и про то, как первая сигарета сбивает с ног,
если ее выкурить натощак
говори со мной о простых вещах

как пропитывают влюбленных густым мерцающим веществом
и как старики хотят продышать себе пятачок в одиночестве,
как в заиндевевшем стекле автобуса,
протереть его рукавом,
говоря о мертвом как о живом

как красивые и не мы в первый раз целуют друг друга в мочки, несмелы, робки
как они подпевают радио, стоя в пробке
как несут хоронить кота в обувной коробке
как холодную куклу, в тряпке
как на юге у них звонит, а они не снимают трубки,
чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, все в порядке»;
как они называют будущих сыновей всякими идиотскими именами
слишком чудесные и простые,
чтоб оказаться нами

расскажи мне, мой свет, как она забирается прямо в туфлях к нему в кровать
и читает «терезу батисту, уставшую воевать»
и закатывает глаза, чтоб не зареветь
и как люди любят себя по-всякому убивать,
чтобы не мертветь

расскажи мне о том, как он носит очки без диоптрий, чтобы казаться старше,
чтобы нравиться билетёрше,
вахтёрше,
папиной секретарше,
но когда садится обедать с друзьями и предается сплетням,
он снимает их, становясь почти семнадцатилетним

расскажи мне о том, как летние фейерверки над морем вспыхивают, потрескивая
почему та одна фотография, где вы вместе, всегда нерезкая
как одна смс делается эпиграфом
долгих лет унижения; как от злости челюсти стискиваются так, словно ты алмазы в мелкую пыль дробишь ими
почему мы всегда чудовищно переигрываем,
когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
разлюбившими

почему у всех, кто указывает нам место, пальцы вечно в слюне и сале
почему с нами говорят на любые темы,
кроме самых насущных тем
почему никакая боль все равно не оправдывается тем,
как мы точно о ней когда-нибудь написали

расскажи мне, как те, кому нечего сообщить, любят вечеринки, где много прессы
все эти актрисы
метрессы
праздные мудотрясы
жаловаться на стрессы,
решать вопросы,
наблюдать за тем, как твои кумиры обращаются в человеческую труху
расскажи мне как на духу
почему к красивым когда-то нам приросла презрительная гримаса
почему мы куски бессонного злого мяса
или лучше о тех, у мыса

вот они сидят у самого моря в обнимку,
ладони у них в песке,
и они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз
просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас
даже пахнут они – гвоздика или анис –
совершенно не нами
значительно лучше нас